Я встретил его во дворе нашей 5-этажки в самом начале весны, а если быть точнее, то утром 2 марта. Было тепло, снег таял, обнажая не отошедшую от зимней спячки промерзшую землю.

Мы были знакомы с ним, наверное, 100 лет, если не больше. Соседи по двору, ровесники, наши жены – одноклассницы, у каждого по двое детей, сами мы дети той страны, где люди были счастливы и беззаботны. Я «свежий» пенсионер МВД РК, устроившийся охранником, где твое советское высшее юридическое образование и офицерское звание ничего не значат, а он водитель 1-го класса с огромным стажем в нефтяной сфере, но, в отличие от меня, без работы, сокращенный и выкинутый, как использованная ветошь.

Я шел к своим друзьям, таким же пенсионерам в погонах, чтобы вместе посидеть в дружеской компании, поговорить по душам. А он стоял посреди двора какой-то задумчивый, не замечающий ни весны, ни тепла, ни даже людей. Поздоровались, разговорились. Больше говорил он, расспрашивал о новой работе, о моей пенсии, но не о наших семьях, детях и внуках. Все упиралось в работу. Я заметил, что ему было неловко перед своей семьей, родственниками и даже передо мной, что в свои 53 года он остался не у дел. Конечно, он мог бы сесть за руль частной «ГАЗели», коих немало у нас в городе, пойти, как я, в охранники или работать в КСК. Таких как он в современном Казахстане тысячи и тысячи. Кто-то смирился со своим положением, кто-то начал судиться, кто-то пытался напугать власть голодовками и самосожжением… Но только не он. Безработицу, ненужность стране, косые взгляды друзей и знакомых, жалость со стороны родственников и неумирающую надежду своей семьи он дер­жал в себе. И в тот день он неожиданно для себя открылся мне. Это был какой-то тяжелый монолог уставшего, но все же не потерявшего надежду человека. Он грустил о своей прошлой работе, небольших, но стабильных заработках. То он ругал себя, что в далекие 80-е бросил малую родину – Кызылорду – и приехал в Кандыагаш, где женился, то вслух спорил с собой, то спрашивал, не переехать ли ему с семьей в родные места, где, кроме работы, есть близкие родственники, которые не оставят его в беде и помогут. Во всем этом монологе было что-то кричащее.

Было ощущение, что он прощался с этим двором, со мной, с этой, как ему казалось, неудавшейся жизнью и с этой ранней последней в его жизни весной. Назавтра, 3 марта, мой курдас умер. Его звали Райхан. Он умер, может быть, проклиная эту жизнь, а может быть, он ее не проклинал, а горячо любил, осторожно и нежно укоряя ее, что оказался вдруг ненужным. Райхан умер в постели, тихо, без плача и стенаний, как будто осознавая, что во всем этом виноват он сам: где-то недоучился, оказался не там, где нужно, не поклонился в свое время начальству, или виновата весна, пришедшая так рано, чтобы успеть проститься с ним.

Я был на работе и не успел на похороны. Врач констатировала его смерть. Диагноз: гипертонический криз. Болезнь, может быть, стала последствием сокращения. Но, думаю, болен был не он. Больна страна, которая не защитила его, когда он был слаб и нуждался в помощи. Страна использовала его, энергичного и молодого, а в конце не заметила, что он прощается с ней.